Л.А. Болокина (Тверь) НАРРАТИВНЫЕ ИСТОЧНИКИ О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ В ФОНДАХ ТВЕРСКОГО ЦЕНТРА ДОКУМЕНТАЦИИ НОВОЙ И НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

Управление культуры Минобороны России Российская Академия ракетных и артиллерийских наук Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи

Сотрудники кафедры истории СССР Калининского государственного педагогического института приступили к сбору материалов о Великой Отечественной войне почти сразу же после ее начала. В рамках этой работы составлялась хроника событий по районам, формировались коллекции вырезок из газет и писем, в период с июля 1941 г. по июль 1942 г. в госпиталях были записаны более ста воспоминаний бойцов и командиров Калининского фронта. Позднее организовывались экспедиции в освобожденные районы, в ходе которых собирались рассказы, воспоминания, фольклорные материалы, вещи. Часть рукописей затем была передана в Центральный дом народного творчества в Москве для использования в сборнике, который планировалось издать к 25-летию создания Красной армии.

Наряду с этими усилиями по сохранению памяти и формированию корпуса источников по военному периоду в Калининской (ныне Тверской) обл. была образована комиссия для сбора материалов по истории Великой Отечественной войны, направившая своих уполномоченных в районы и на важнейшие областные предприятия, в учреждения. В фондах Тверского центра документации новой и новейшей истории отложились некоторые документы, явившиеся результатом деятельности уполномоченных. В частности, сохранились направленные в отдел агитации и пропаганды Калининского обкома ВКП(б) тексты, составленные пропагандистом Емельяновского РК ВКП(б), по совместительству уполномоченным комиссии по данному району Еленой Сергеевной Цинзерлинг. Эти документы представляют собой записи рассказов жителей разных населенных пунктов Емельяновского района, переживших сравнительно короткий период оккупации. Район был занят противником в середине октября 1941 г., освобождался во второй половине декабря 1941 г. Записи сделаны на больших плотных листах бумаги, в основном низкого качества, обрезанных или аккуратно оторванных по краям. В начале каждого рассказа есть слова о том, что материал предназначен для книги «Великая Отечественная война по Калининской области». В конце текстов после письменного подтверждения правильности изложенных фактов всегда присутствуют подписи рассказчика и двух свидетелей, в обществе которых велась беседа и произнесенное фиксировалось на бумаге. Их подписи, в свою очередь, заверяли председатели или секретари сельских советов, ставившие печать. В некоторых случаях воспоминания записывались на общих собраниях колхозников, что говорит о том, какое серьезное значение имели данные мероприятия в глазах населения. Вероятно, этому способствовало исключительно ответственное отношение пропагандиста к выполнению порученного дела, а оно проявлялось в обращениях Е.С. Цинзерлинг к вышестоящему руководству с просьбами дать отзыв, сформулировать замечания и пожелания по представленным записям.

Архивное дело, материалы которого стали основой данной статьи, содержит 7 записей бесед с жителями Емельяновского района, проведенных в период с июля 1943 г. по февраль 1944 г.¹ Четверо из очевидцев – женщины в возрасте от 37 до 48 лет, каждому из троих мужчин на тот момент уже было больше 50 лет. Двое из собеседников уполномоченного занимали должности председателей колхозов, одна женщина оказалась после оккупации назначенной председателем сельского совета.

Начинаются рассказы, как правило, с короткого или более обстоятельного «экскурса» в предвоенное время, и основной смысл его – прославление колхозного строя, при котором люди «дружно работали», «хорошо и спокойно жили». Для убедительности приводятся данные о количестве скота, птицы, различных построек, например оборудованного клуба и «богатой» фермы. С особой гордостью называются виды современной техники, присутствовавшей в колхозах: полуплужная молотилка с двигателем, льномялка, льнотрепалка и др. Упоминая о росте личного благосостояния колхозников, рассказчики подчеркивают наличие пчел у некоторых семей; очевидно, в представлениях людей это символизировало достаток. Встречаются утверждения о том, что селяне часто повторяли вслед за Сталиным «жить стало лучше, жить стало веселее» и полностью поддерживали его призыв «сделать колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными»².

Эти замечания наводят на мысль о «подсказках» со стороны уполномоченного, однако составить окончательное мнение о том, по чьей инициативе в текстах появлялись такие фрагменты явно пропагандистского характера, довольно трудно, так как подобное могло произойти по воле рассказчика. Данное предположение подкрепляет тот факт, что некоторые записи не содержат хвалебных слов в адрес предвоенной колхозной жизни, а вот текст воспоминаний одного из председателей колхоза включает не только красочное описание и положительную оценку коллективных хозяйств, но и завершается краткой справкой о текущем состоянии дел в колхозе, успешном выполнении плана государственных поставок, а заодно пафосными словами в адрес советской власти. Легко понять, что таким образом руководитель напоминает о собственных заслугах в период после освобождения от оккупантов. Только в словах председателя сельского совета находим сведения о том, как на траурном митинге в день похорон погибших красноармейцев присутствовавшие поклялись мстить врагу своим трудом, верностью партии и советской власти, преданностью родине. Достаточно подробный рассказ о выборе места захоронения, дне похорон и последующем уходе за братской могилой объясняется тем, что женщина являлась организатором этих дел. Личность каждого из информантов уполномоченного так или иначе обязательно проявилась в ходе бесед, к примеру, в объеме повествований и явно самостоятельном выборе некоторых неординарных сюжетов. Если большинство собеседников Е.С. Цинзерлинг просто пересказывали события, случившиеся в их деревне, чаще передавая сведения о поведении и настроениях соседей, родственников, связывая свои суждения с мнениями окружающих, то двое рассказчиков намеренно сконцентрировали внимание на собственных поступках и переживаниях.

В воспоминаниях очевидцы, упоминая советских и немецких военнослужащих, естественным образом использовали два набора слов, неизменно обращаясь к приему противопоставления.

Так, самыми частыми выражениями в отношении противника являются «проклятые немцы», «фрицы», «подлые», «звери»; один из рассказчиков употребляет одновременно взаимоисключающие понятия, иронично называя немца «“культурный” солдат-бандит». Красноармейцы являлись для жителей «спасителями», «славными», а Красная армия «доблестной» и «любимой». Даже у офицеров противника оказывались «старые рваные сапоги», которые они мечтали обменять на более подходящую к условиям русской зимы обувь, а вот у колхозников валенки «новые теплые да с галошами». Период оккупации оценивается как «страшные дни», зато время освобождения воспринималось всеми «как праздник», «великий день», навсегда оставшийся в памяти населения. Все информанты отмечают, что в минуту встречи со своими бойцами, услышав «простые чистые русские слова», люди непременно начинали плакать. Сложно поверить, но даже звуки выстрелов, в обычной жизни ассоциирующиеся прежде всего с опасностью и тревогой, в условиях оккупации могли вызывать у людей совсем иные чувства, о чем как минимум дважды говорят свидетели. Так, в ожидании наступления советских войск жители с надеждой прислушивались к усиливавшейся канонаде и уточняли, что «не боялись мы этой стрельбы, чувствовали в ней мы свое спасение», хотя при этом «как дули неслись снаряды»³.

В процессе повествования очевидцы называли те эмоции и ощущения, которые испытывали в описываемый период. Иногда это сугубо личные переживания: «Я испугалась, даже за стол не села» – так описывала Т.М. Крайнева свою реакцию на известие о появлении немцев в деревне⁴. М.Н. Пугачев объяснил, что при требовании обменяться обувью с немецким офицером после сопротивления все же сам снял сапоги и отдал врагу, потому что «не желал, чтобы немец до меня дотрагивался»⁵. В некоторых фразах просматривается оценка собственных поступков, например, когда мужчина утверждал, что «имел храбрость» протестовать против немецких указаний. Ф.В. Быстров подробно пересказал сцену допроса, на протяжении которого его унижали, били, ставили на колени, прикладывали револьвер ко лбу, стреляли в стену чуть выше головы. Информант поделился своими мыслями: «Я в этот момент только думал, как кошку убьют, хоть бы морду выцарапать, отомстить, но я один был бессилен».

Далее он признался, что еще более сильное волнение пережил позже: «Когда я пошел домой, то больше поимел страху, ожидал, что мне в затылок пустят пулю»⁶.

Чаще рассказчики словно говорили от имени всех односельчан, характеризуя их восприятие событий. Так, на исходе декабря 1941 г. людям «не верилось» в приход семнадцати сибирских дивизий, которые, по слухам и разговорам самих немцев, уже освободили Калинин; жители буквально «онемели», увидев тела жертв свирепых фашистских расправ накануне бегства нацистов из деревни; после освобождения «колхозники только удивлялись» темпам последующего строительства и восстановления разрушенного.

Изучение воспоминаний позволяет сделать вывод о том, что в районе не было попытки организовать эвакуацию сельского населения, а эвакуацию скота и колхозного имущества удалось провести лишь в единичных случаях, так как «немец неожиданно к нам стал подходить, даже мы не сумели наш скот эвакуировать»⁷, хотя трактора перегонять иногда успевали. Местами жители предпринимали попытки действовать самостоятельно, что, однако, оказывалось малорезультативным: «Ожидали мы приказа районного об отправке скота, но не дождавшись, сами погнали. Но немец настиг, и все обратно в деревню было возвращено»⁸.

Рассказы помогают составить представление о режиме, установленном нацистами и просуществовавшем в районе на протяжении двух месяцев. Сразу же после прихода оккупанты заявляли, что из домов можно выходить с утра и до 18.00, а хождение в другие населенные пункты запрещается даже днем. Видимо, не все поняли эти приказы буквально, потому что приводится случай, когда крестьянка отправилась в другое селение. Сначала патруль пропустил ее, решив, что она идет в соседний дом, но увидев дальнейшее продвижение, стал стрелять, после чего женщина бросилась бежать, падала, однако осталась жива и скрылась.

В некоторых деревнях немцы проводили собрания жителей, на которые допускались только мужчины. Участникам мероприятий представляли старост, назначенных новой властью, и разрешали задавать вопросы. Присутствующих интересовали проблемы будущего устройства системы управления, денежного обращения. В ответ звучали обещания сформировать русскую администрацию и рекомендации беречь как германские, так и советские деньги.

В воспоминаниях председателя колхоза Ф.В. Быстрова значительное место занимает свидетельство о том, каким образом обиженные на советскую власть люди воспользовались ситуацией в корыстных целях, для сведения счетов с партийными и колхозными активистами. Так, еще до появления немцев в деревне к Быстрову пришла односельчанка, у которой в 1931 г. за неуплату сельхозналога и твердого задания отобрали имущество, в том числе постройки, часть которых приобрел колхоз. От председателя женщина потребовала отдать ей корову из колхозного стада взамен взятой при раскулачивании, угрожая пожаловаться в немецкий штаб, располагавшийся на расстоянии 7 км. Вскоре после этого эпизода в деревне расселились немцы, в сопровождении которых Быстрова посетила дочь раскулаченной, уехавшая в свое время в Ленинград, осужденная, но накануне оккупации явившаяся в родную деревню. Нацисты приказали бывшему председателю колхоза освободить дом, предоставив его семье, пострадавшей от действий советской власти. Примечательно, что спустя несколько минут переводчик предложил мужчине улучшить свое положение, добровольно отдав мед, мясо и хлеб. Тем временем заявительницы, получив овцу с ягнятами и хлеб, удалились, демонстративно крестясь и желая «освободителям» здоровья и скорейшей победы над большевиками. Донес на Быстрова и староста, житель той же деревни, доложив немцам о продуктах, укрытых председателем. В конце разговора информант с недоумением констатирует, что некоторые земляки, активно помогавшие немцам, арестованы, а иные все еще «ждут, чтобы немцы пришли, почему-то и сейчас живут в деревне…», хотя очевидно, что, по его мнению, они заслуживали наказания⁹.

В ходе бесед рассказчики делились собственными наблюдениями за особенностями поведения немцев, их отношениями между собой и внешним видом. С первых минут появления в селениях солдаты противника не скрывали своего желания поскорее отыскать пищу, и тут же «полетели замки со всех амбаров, клетушек». При расселении оккупантов люди подмечали, что артиллеристы-зенитчики разместились в деревне до 30 человек в доме, привели с десяток лошадей во двор, и «только начальники устроились жить посвободнее». Спустя год 37-летняя женщина помнила: «Одеты они были в холодных сапогах с широкими голенищами, в темно-зеленых суконных шинелях со светлыми металлическими пуговицами. С погонами такого же цвета, как и шинели, т. е. темно-зелеными с одной белой блестящей металлической, как и на шинели, пуговицей и с малиновым кантом»¹⁰.

Собственными глазами калининцы убеждались в характерной для немецкого народа привычке к порядку, вот только проявлялась она в том, что «ежедневно, как только часовая стрелка показывала 10 часов, на машинах к нам являлись бандиты», снова в поисках продовольствия, ради чего методично «искали скот и ловили его в лесу, в кустарниках, во дворах»¹¹. Одна из рассказчиц посчитала нужным привести свидетельство знакомой старушки, в доме которой пытался развести огонь немецкий солдат. Пожилая женщина просила поджигателя остановиться, указывая, что то же самое может произойти с его собственной матерью. В ответ военнослужащий прослезился, но постоянно твердил, что это «приказ большого начальника», и он обязан его выполнить. Получалось, что дисциплинированность германского солдата пересиливала едва заметное человеческое милосердие и доходила до беспрекословного исполнения беспримерных по жестокости приказов.

Самые печальные воспоминания очевидцев относятся к тем дням, когда Красная армия наступала, а немцы покидали деревни. Отмечается, что жители всегда чувствовали по поведению оккупантов, а также судили по их разговорам, что готовится отступление противника. В этот момент мужчины старались уйти в лес, чтобы избежать угонов в Германию и не участвовать в дорожных работах, а вот женщинам и подросткам чаще приходилось выполнять эти тяжелые работы, ведь с детьми подолгу скрываться на морозе невозможно. Попытки переждать отступление немцев в лесах заканчивались возвращением в родные дома по причине голода и обморожений, детского плача. Нередко в избах еще хозяйничали фашисты. Иногда они допускали присутствие женщин, стремившихся хоть немного согреться и накормить детей, но в ряде случаев приход в деревню оборачивался тем, что ничего не понимавших советских граждан сгоняли в холодные сараи и оставляли там на неопределенное время. Их состояние отражено в рассказе Н.Я. Ивановой: «Перепуганы были все мы. Кто говорит, нас к немцам в рабство угонят, кто думал, что на передовую пошлют. Один ужас только стоял перед нами. […] Обо всем думали мы, но и в мысли не приходило, что немцы нас живыми сжечь хотят»¹². К счастью, в описанных ситуациях людям удалось спастись.

Педантично выполняя один из бесчеловечных приказов Гитлера, солдаты вермахта при уходе из советских селений сжигали их, выгнав людей на мороз и конфисковав уцелевшее имущество. Вот как говорили об этом очевидцы: «Один обливает дома и постройки бензином, другой на ходу поджигает, а третий прикладом выбивает рамы и стекла в домах. Загорелась наша деревня»¹³. Удивительно, но в воспоминаниях люди сходились в том, что, когда они видели уничтожение своих жилищ, слез не было:

«Все жители стоя и сидя на улице с ужасом смотрели на обворованную, догорающую деревню, никто не плакал»¹⁴. Покинувшие селения колхозники не в силах были находиться в глубине леса, выходили на опушки и обнаруживали пожар: «Мы глядели с ужасом, как огромное пламя охватило нашу деревню. В тот момент ничего не жалели, только с волнением ждали, удастся ли нас спасти нашей родной Красной Армии»¹⁵. Измученные до предела люди со всей ясностью осознавали, что настоящее избавление возможно только в случае прихода советских войск, и именно эта мысль, на которой было полностью сосредоточено внимание, несколько притупляла остроту восприятия горестных событий, словно отдаляя полноценное осознание случившегося.

В одной из деревень восемь человек отказались убегать в лес и остались, в том числе пять местных стариков, две старушкибеженки из других мест и один красноармеец, скрывавшийся от немцев среди жителей. В то время, пока остальные односельчане со страхом и бессильным волнением наблюдали картину пожара из лесного массива, эти «восемь смельчаков» сумели потушить 6 домов, подожженных и покинутых гитлеровцами, боролись с огнем прежде всего при помощи одеял. Вернувшимся жителям представилась следующая картина: «Когда мы шли по деревне, то, несмотря на мороз, вода от растаявшего снега была нам по колено. Деревня еще горела. На улицах в воде валялось много убитых лошадей, коров, овец»¹⁶.

Иногда освобождение затягивалось, вблизи населенных пунктов разворачивались бои, и жители, спрятавшись в блиндажах, в полях за стогами и других укрытиях, с нетерпением ожидали исхода противостояния, рассуждая о том, кто занял более выгодные позиции, из каких орудий идет стрельба и т. д., испытывая неимоверное напряжение, а затем облегчение, «когда, вдруг, большая радость, видим – немец побежал»¹⁷. Люди с такой любовью и благодарностью встречали своих освободителей, что забывали о собственных горестях, потере жилья, имущества, об отсутствии продуктов. Сами находясь в критической по сути ситуации, селяне тут же проявляли заботу о бойцах, разводили костры, пытаясь обогреть и накормить спасителей. В сожженных деревнях найти место для отдыха военнослужащих было фактически невозможно, о чем с сожалением вспоминали позднее свидетели событий.

Порой вместе с красноармейцами жители обнаруживали во время возвращения в населенные пункты жертвы казней, совершенных фашистами перед уходом. В деревне Иванишенские Горки из 93-х домов сохранился всего один, и именно в него забились вернувшиеся люди. Из-за тесноты всю ночь пришлось провести стоя, а наутро они отправились разыскивать остававшихся в селении больных и стариков. В ходе поисков очевидцы пережили еще один шок, увидев обугленные кости сгоревших заживо в своих домах мужчин, расчлененные и обезображенные трупы женщин. После перенесенного современники были единодушны в отношении к немцам, которые, по их мнению, «кроме проклятия и жестокой расправы ничего не заслуживают»¹⁸.

Предчувствие грядущего освобождения вкупе с многократно возросшей за время оккупации ненавистью к захватчикам и непреодолимым желанием отомстить за страдания родных и близких помогало решиться на шаги, схожие с поступком 63-летнего П.М. Гурина, который Е.С. Цинзерлинг назвала геройским. Отступавшие через его родную деревню немцы приказали мужчине проводить их до соседнего селения, указывая дорогу и любыми способами избегая встречи с частями советской армии. Далее приводится отрывок из воспоминаний Гурина.

«Это было 13 октября 1941 г., неожиданно в нашу деревню Пономарьково ворвались проклятые немцы. Начали все грабить, все обирать. С тех пор ни днем ни ночью покоя мы не знали. Возражать им мы не смели, за слово удары получали. Постоянно не жили они у нас: одни уходили, другие приходили. Тяжелое было то время. Не думали мы, что так скоро освободит нас наша любимая Красная Армия.

Но желанный день наступил. Это было 22 декабря 1941 г. уже вечером. Днем проклятые звери последних наших кур доедали, а к вечеру все скрылись куда-то, один фриц только остался. […]

Тут сразу же мысль меня озарила. Отомстить проклятым фашистам. Уже поозоровали, награбили, наиздевались они в нашей деревне. За все решил им я отомстить. Хотя бы и самому пришлось бы погибнуть. Нашу деревню и деревню Бесково по прямой линии разделяет болото “Хвошня”. Человек по этому болоту еще пройдет, а лошади никогда не ездили. Опасное место исстари считалось. Топкое оно, да плохо замерзает. За болотом лесок небольшой, а кругом этого леса опять топкие болота. И решил я их в этом болоте утопить.

Согласился их провести, а сам думаю, если догадаются, стрелять начнут, буду в лес убегать. Убьют так убьют, но и сами не выскочат. Пошел я впереди, за мною поехали 20–30 повозок с людьми и оружием, далее ехала легковая машина, за нею два танка, две грузовые машины со снарядами, за ними без конца повозки.

Пошел я по самому топкому месту, вышел на твердую почву, за которой опять лежало еще топче болото. Смотрю, глазам не верю, повозки едут, только лед трещит, а не проваливается. Лед выдерживает. Показав рукой вперед, я повернул и пошел обратно. Ехавшая за повозками легковая машина вдруг остановилась. Лед затрещал. Кругом темнота. Сидевшие офицеры выскочили из машины, бросили ее, а сами скорее бежать. Из танков люди и выскочить не успели, крепко затянуло болото два танка с людьми. Враги, наверно, захлебнулись. Так и сейчас вместе с танками проклятые фрицы сидят в этом болоте “Хвошня”. Следовавшие за танками две грузовые машины остановились. Немецкие солдаты бросили исправные машины со снарядами, а пешком спасаться бросились. Повозки свернули в другую сторону. В это время была сильная паника здесь, крики, ругань. Но темнота меня спасла, бегом я бросился к своей деревне, боясь попасться им на глаза.

Видя все это, видя панику, которая здесь создавалась, видя как два танка с живыми фрицами были проглочены болотом “Хвошня”, я был счастлив, что все же, хотя и немного, да смог отомстить проклятым фрицам.

Но, взглянув на деревню, я другое увидел. Яркое зарево на небе, огненные языки подымались ввысь от наших домов. Я быстрее побежал в деревню […]. Остались мы, что нищие, ни построек, ни скота, все ограбили и уничтожили гады, ни одной курицы на деревне не осталось.

Долго будем помнить этих зверей фашистских. С утра 23 декабря 1941 г. смотрим, опять едут. Испугались мы, но наш испуг был короткий. Страх сменился огромной радостью, когда увидели мы, что едут наши бойцы. Вышли все мы им навстречу. Заплакали все слезами радости. Как праздник этот день, день 23 декабря 1941 г. будем мы почитать.

Впервые за два месяца десять дней свободно вздохнули мы. Но нашим бойцам обогреться было негде. Все сожжено, а в уцелевших семи домах окна были выбиты, печки не топлены, двери все открыты. Скорей костры на догорающих углях мы стали разводить, чтобы хоть как-нибудь обогреть наших славных бойцов и их командиров.

В тот же день красноармейцы, сделавши мост, сумели грузовые две машины и легковую машину из болота переправить в деревню, а два танка с фрицами и на сегодняшний день сидят в этом болоте “Хвошня”»¹⁹.

Освобожденные от врага территории представляли собой весьма печальное зрелище. Пережившим оккупацию предстояло новое испытание – восстановление разоренного вчистую хозяйства. Об этом М.Л. Ионова выразилась так: «Тяжелая была работа: ни семян, ни клока сена, почти нет лошадей»²⁰. В одном из хозяйств первым делом отремонтировали молотилку и обмолотили чудом уцелевшее в скирдах зерно, чтобы обеспечить колхозников продовольствием. В лесах ловили беспризорных лошадей, хотя в большей части они оказались непригодны для тяжелых сельскохозяйственных работ из-за истощения, ранений, болезней. В результате весной 1942 г. десятки гектар колхозники района вскопали вручную. Отсутствие семян заставило перетащить на себе из Калинина, расположенного в 60 км, множество мешков с зерном. Колхозники делились сохранившимся картофелем, пригодным для посадки. Однако из слов информантов можно понять, что эти трудности переживались людьми по-иному, ведь после страданий оккупации «работали лучше, чем до войны», к тому же поступала помощь из других регионов в виде скота, семенного фонда. Приезжали плотники из восточных районов области и понемногу отстраивали сгоревшие помещения. П.М. Гурин с гордостью сообщил, что в начале 1944 г. уже проживал в доме «в 5 окон да с двумя печками». Но следует добавить, что все же значительная часть селян еще долго вынуждена была размещаться в приспособленных под жилье амбарах, ригах и других строениях.

Таким образом, анализ текстов записанных в годы войны бесед с очевидцами событий приводит к выводу о том, что документы нарративного характера, хранящиеся в региональных архивах, помогают гораздо подробнее осветить малоизученные аспекты военной повседневности. Они содержат информацию о взаимоотношениях между людьми, эволюции настроений и поведенческих реакциях, позволяют лучше понять мотивы разнообразных поступков, воссоздают атмосферу ушедшей эпохи. В повествованиях можно обнаружить специфические факты, отсутствующие в других источниках, что способствует более полной реконструкции военной действительности. Именно это обусловило повышенное внимание современных историков к подобным материалам, которые ранее рассматривались, скорее, как вспомогательные. Думается, что в ближайшие годы исследовательский интерес не иссякнет и будет реализовываться через различные методологические практики.

1 Тверской центр документации новой и новейшей истории. Ф. 147. Оп. 3. Д. 552.

2 Там же. Л. 16.

3 Там же. Л. 11.

4 Там же. Л. 39.

5 Там же. Л. 16 об.

6 Там же. Л. 18 об., 20.

7 Там же. Л. 11.

8 Там же. Л. 8.

9 Там же. Л. 20 об.

10 Там же. Л. 5.

11 Там же. Л. 16.

12 Там же. Л. 8, 8 об.

13 Там же. Л. 16 об.

14 Там же. Л. 39 об.

15 Там же. Л. 5 об.

16 Там же. Л. 6.

17 Там же. Л. 16 об.

18 Там же. Л. 11 об.

19 Там же. Л. 23–25.

20 Там же. Л. 6 об.